Наталья Шмелькова. НОСТАЛЬГИЯ ПО КОММУНАЛКЕ.
(посвящение Алексею Орловскому)

Ул. Кирова — дом 24, квартира 102 — это адрес моего детства и юности. Со стороны Кировской (нынешней Мясницкой) на стене огромного, сложенного серого кирпича пятиэтажного здания висит мемориальная доска: «Памятник архитектуры. Доходный дом Строгановского училища. 1904 г. Архитектор Ф.О. Шехтель. Охраняется государством.»

Кирова 24-102

Кухня. 81 х 196. Холст, энкаустика. 1988,

В подъезде моем, многонаселенных коммунальных квартир, появившихся после революции, обитали известные художники — Александр Осмёркин, входящий в художественное объединение 20-х годов «Бубновый валет» и главный художник Большого театра Валерий Левенталь. Что из себя представляет коммуналка — это чудовищное изобретение социализма, о которых в памяти моей сохранились, тем не менее, самые теплые воспоминания, немного могу рассказать. Представьте себе огромную, старую московскую квартиру с высокими потолками, широкими итальянскими окнами, с просторных холлом, переходящим в длинный коридор. На стене холла висел общий телефон и рядом с ним — категоричное объявление «Больше трех минут телефон не занимать и громко не разговаривать!». Но зато длиннющий коридор! О, сколько радости дарил он нам — детям. Мы бегали по нему на перегонки, катались на трёхколёсных велосипедах, выстраивались по росту в шеренгу и, маршируя, изображали праздничную демонстрацию. Не считая комнат общего пользования, в коридор выходило девять дверей. За каждой из них — семья.

Туалет. 81 х 196. Холст, энкаустика. 1988

В 40-х годах в коммуналке нашей проживало за тридцать человек и на всех одна кухня, одна ванная и один туалет. Но, кухня, как известно, это особый микромир коммуналки. В ней как нигде, неизменно царил дух неистребимого собственничества: — у каждой семьи свой индивидуальный стол, своя газовая конфорка, и только попробуй, — поставь свою кастрюлю на чужое место — скандал неминуем. Если жильцы между собой ссорились, то каждый из них мог демонстративно простоять чуть ли не час у варящихся к примеру, щей, остерегаясь, что сосед, враг, друг да и подсыплет в его посудину какую-нибудь отраву. Как и все уголки квартиры, кухня была завешана объявлениями: «Просьба не засорять раковину», «Мыть за собой плиту» и т.д. На кухне всегда обсуждались самые последние новости, самые последние сплетни. Через стенку на кухне располагался общественный туалет или «уборка», как мы его называли. Основным атрибутом «уборки», как и полагается, был унитаз, а по местному квартирному лексикону — «толчок». Ежечасно эксплуатируемый многочисленными соседями, он как заезженный белый конь, конечно, не совсем прочно стоял на своих ногах, вернее — на ноге.

Поэтому в «уборке» висело очередное воззвание «На унитаз ногами не вставать!» Вспоминаю трагикомический случай, происшедший с нашей уборщицей тетей Машей. Нарушив квартирные традиции, с жутким грохотом вместе с толчком она рухнула на пол, потеряв при этом сознание. Это было так ужасно и одновременно смешно, что даже суровым общественным судом нашей квартиры тётя Маша была оправдана. Но особое впечатление производила ванная комната. Довольно просторная, с сильно потускневшим зеркальцем под раковиной, она вплотную была обвешена, огромными огромными, грязно-серого цвета цинковыми корытами. На каждую семью — по корыту. Мне лично они напоминали найденные при каких-то археологических раскопках гробы. Но мы дети радостно плескались в них, когда наши мамы купали нас. Утром у «уборки» и ванной комнаты выстраивалась большая, мрачная очередь. Соседи нервничали, ругались и даже долбили кулаками в дверь, если вдруг кто-то засиживался в них. но не все так уж было мрачно в нашей коммуналке. Временами царили в ней и покой и дружба, и даже общие незабываемые праздники. Особенно мне запомнился День Победы.

До сих пор, а прошло уже столько лет, в ушах моих стоит ритм (!) звонка входной двери, в которую не терпелось влететь вернувшейся с фронта нашей соседки, военной санитарке тёти Тони: «Тра-та-та-та-та-та-та» «Тра-та-та-та-та-та-та» — надрывался он. Встречать ее высыпала вся квартира: — объятия, поцелуи, нескрываемые слезы радости, счастливый смех… А потом до утра не смолкала на кухне гармошка, пелись песни, лилось рекой вино и под конец — до упаду под патефон — вальс. Ликовали все, и друзья и враги. Ликовали все соседи. Коммуналка вмиг превратилась в огромную счастливую семью. А соседи, особенно в последние годы, были самые разные. Жили в нашей квартире и работницы торговли и научная интеллигенция, искусствоведы и даже очень красива, но весьма бездарная актриса из МХАТа. Назовем её условно Эльзой. Очень её раздражала наша квартира, и не скрывала она этого. Мне она почему-то симпатизировала и каждый вечер после спектакля, заходя в мою комнату, начинала безжалостно изображать всех соседей: кто как хромает, кто как чихает и т. д. и т. д.

Я же, заливисто хохоча на её представлениями, замечала при это, что каждый раз они становятся всё более выразительными. — «Видно не только во вред идёт ей наша коммуналка — думала я, — ведь такой материал дает для подражания. Мастерство актёрское оттачивает.» А утром некоторые соседи со мной не здоровались. Наверное, подслушивали у двери моей наше веселье. Увы водилось у нас и такое. Наконец, разведясь с мужем, она собралась переехать в отдельную квартиру. Зашла попрощаться. Торжественно изрекла: — Наконец-то я покидаю вашу «Воронью слободку!». — «Эльза, — ответила я ей робким голосом, — наше «Воронья слободка» сделала из тебя чуть ли не Ермолову.» На том и распрощались. А спустя некоторое время, в её комнату вселилась молодая пара — муж и жена со своим двухлетним сынишкой Лёшенькой Орловским. Я очень подружилась с ними. Мама Лёши, её звали Лина, мечтала, чтобы сын её, стал музыкантом. Купила ему скрипку. В моей же комнате стоял концертный прокатный рояль, на котором я часто Лёше аккомпанировала, особенно когда он пиликал на своей скрипочке бессметного бетховенского «Сурка». Прошло какое-то время и вот однажды… В дверь моей комнаты кто-то робко постучал. На пороге стоял смущенный Лёшка держав в руке какую-то картонку. — «Посмотрите, сказал он, — я нарисовал картину». Я глянула и ахнула. На картине, написанное маслом крупным пастозным мазком бурлило и пенилось море. В этот же день, тоном не допускающим возражений, я сказала его маме: «Твой сын будет художником» и добавила: «И при этом замечательным!»

— «Боже упаси, — ужаснулась она, ведь они все нищие! Но судьбы, как говориться не миновать!». Спустя годы, успешно закончив «Полиграф» и проработав семь лет в доме творчества «Челюскинская», Орловский стал замечательным художником. Но вернемся в коммуналку. Со временем, население её стало редеть. Уходило из жизни старое поколение, кто-то разменивался, кто-то приобретал кооперативные квартиры. В 73-ем году распрощалась с моей любимой Кировской и я, переехав в другой район. Мои две комнаты, площадью в 40 метром, превратились в большую, просторную Лёшину мастерскую. Я бесконечно радовалась этому событию, усматривая в нём даже нечто символичное: ведь я предсказала, что он станет художником. Но, заходя иногда к Орловскому в гости, посмотреть его новые работы, я всегда испытывала какую-то тоску. Ведь в этой квартире, в этих стенах прошли моё детство и юность. А сколько приходило сюда моих друзей! — в том числе и художников. Когда они являлись, я всегда приглашала к себе Лину, а вместе с ней заодно и Лёшу.

Он с большим интересом прислушивался к разговорам взрослых, особенно, когда речь заходила о живописи. В 93-ем году соседей нашей коммуналки расселили по всей Москве. Ведь наш дом, как и другие постройки московского модерна начала 20-го века, представлял большой интерес для деловых людей. Ушла навсегда со всеми радостями и невзгодами жизнь коммуналки. Ушло её неповторимое, ароматное прошлое… Но для Алексея Орловского коммунальная квартира стала особой темой его творчества, которую он уже многие годы развивает, находя в ней все новое и новое. И, наверное, не удивительно это. Ведь жизнь в коммуналке так щедро одарила этого замечательного художника множеством общих наблюдений, разнообразных сюжетов, тем для размышлений. — «Эта тема, — как-то сказал он мне, — преследует меня с 80-х годов и, как художник, я стал складываться именно в коммунальной квартире. Я ощущаю себя в ней, как в огромной стране. Там было все. И я этим живу и питаюсь. то пространство, тот рисунок, те впечатления, запахи, — они преследуют меня до сих пор…» Но и я часто вспоминаю нашу милую коммуналку со всеми её цинковыми корытами, стенами, общественными категоричными объявлениями и многим, многим другим. Но особенно почему-то в память мою врезались стоящие в непогоду в нашем просторном холле, на дубовом старинном паркете соседские галоши, к которым я обратилась с такими ностальгическими строками:

Галоши, галоши, галоши!
Хочу я задать вам вопрос:
Зачем вы когда-то в прихожих
Стояли в дыму папирос?
Зачем выручали когда-то
В дождливую пору народ,
И вас покупали без блата
И стоили как бутерброд.
Забыли, забыли, забыли
Ваш черный агатовый блеск.
Пропили, пропили, пропили
Ту память о вас.

Этот текст —
Я вам посвящаю, поверьте.
Примите мой низкий поклон.
Сейчас бы, галоши надеть вас,
И вальс закрутить в патефон.
Танцую, танцую, танцую
Я в старых галошах своих.
Ликую, ликую, ликую!
Не знаю, что будет без них.
И вместе я с ними старею.
И вместе я с ними умру.
И думаю, что не сробею
И в гроб их с собой заберу!

«Словесность 2014» альманах, книга 9. Москва.